nastalgya | На пороге ненового времени

Или полный назад

Год-полтора назад я пыталась объяснить себе то, что стоит за процессами последних лет в России. Сделавшими возможным безмолвное путинское большинство, войну на Украине, политические судебные процессы, идущие на фоне общего праздника. Я пыталась выделить самые характерные черты, представляя себе российский опыт как крайний, экстремальный, невозможный к воспроизводству в других условиях - и потому поучительный. Набор, казавшийся эклектичным и при этом до странного последовательным.

Набор, ставший родовыми чертами общества, сформированного травматическим коридором - историей непрерывного насилия, длившейся больше сотни лет. Эта особенность российской ситуации, в которой травма не сводится к одному предельному (или запредельному) опыту, но продолжает и углубляет предыдущую, кажется уникальной. Тем страннее и горше смотреть, как эти черты воспроизводятся в риторике и практике стран, которые представлялись если не образцом для подражания, то одной из версий нормы.

То, что казалось редкой болезнью, оказалось чем-то вроде свиного гриппа - все симптомы сходятся. Тут и особого рода гибридность, возможность совмещать взаимоисключающие позиции, быть непоследовательным, менять стратегии и решения, искажать факты во имя общей эмоции. В этой логике правда и ложь, добро и зло, черное и белое как бы не существуют. Они бесконечно смешиваются и перетекают одно в другое в художественных, по сути, целях. Существенно то, что язык у всех этих правд и неправд - вчерашний.

В трамповской речовке make America great again ключевое слово не great, а again. Идеологи нового политического поворота конструируют не утопию, а убежище, места, куда можно укрыться от современности с ее вызовами, закрыть ворота и никого не впускать. Национализм старого образца, от Люгера до Гитлера, мыслил себя как начальную стадию утопии. Ничего этого не осталось сегодня. На повестке дня - не фантазия о будущем, но мечта о прошлом.

Прошлое, о котором идет речь, невозможно локализовать или описать - отчасти потому, что оно фантастично, а не исторично. Его главная черта - благоденствие и неизменность. Стазис, понятый как государственный идеал, был неназванной целью путинского политического проекта, полностью ориентированного на картину великого прошлого, которую режим неумело пытается воссоздать. Трудно было представить, что обаяние реконструкций имеет мировой потенциал.

Но даже надежда отреставрировать реальность до состояния 1913, скажем, года не так актуальна, как потребность застраховать себя от любых перемен. Мир давно не испытывал такого страха и оторопи перед самой идеей перемены. Мгновенье должно остановиться не потому, что оно прекрасно, а потому что мы не доверяем следующему. Единственной твердой почвой оказывается прошлое, территория точных знаний и надежных образцов.

Все это складывается в один рисунок - и он вовсе не похож на то, что было в 1917-м или 1933-м. Не переделка мира по новому образцу, а попытка запереть его изнутри. В мире, разлюбившем собственное будущее, и сама идея прогресса, поступательного движения к лучшему оказывается лишней. Опыт говорит, что исторический процесс сопровождается и обеспечивается культурным - валюта идей конвертируется, тексты превращаются в события.

Но сегодня и это не так. История и культура отказываются соучаствовать, их траектории оказываются противоположными. У поворота нет необходимости звать культуру к себе на помощь, для его задач она не нужна. А культуре скучно существовать в его логике. Нацизм с коммунизмом изрядно скомпрометировали саму идею оптимистического проекта, утопии уступили место антиутопиям. Основным делом культуры стала работа над ошибками - подразумевающая обращенность в прошлое.

Необходимость и ценность знания и самосовершенствования, необходимость применять полученный инвентарь к миру и ближнему становится неочевидной. Мельницы Просвещения еще работают, но в изменившемся воздухе лопасти крутятся вхолостую. В культуре, чурающейся незнакомого, вакансия Другого будет избыточной, если не опасной. В качестве приоритетного объекта для описания и понимания его сменят Свой, Наш, Наши. Другой превратится в Чужого, ненавидимого и невидимого во внешней тьме.

Из сегодняшней точки преждевременной, стыдной старости, охватившей Америку вслед за Россией и коротающей дни за воспоминаниями о лучших временах, часто кажется, что мы идем в будущее слишком быстро. Может быть, главный урок ненового времени состоит в том, что возвращаться все равно некуда. Если отмотать часы на 77 лет назад, на часах человечества снова будет 1939 год. Хорошо бы от этого уклониться.